Смерть Запада

Часть 4. Они совершили Революцию. 

Кто освободит нас от ярма западной цивилизации? Дьёрдь Лукач, теоретик-марксист

По-настоящему эффективным тоталитарным государством станет то, в котором всемогущие политические боссы во главе армии менеджеров встанут над рабами, не желающими свободы, поскольку им нравится прислуживать. Олдос Хаксли. О дивный новый мир!

Начала революции, потрясшей самые основы американской демократии, следует искать не в 1960-х годах, а скорее в августе 1914 года, когда разразилась Первая Мировая война; по словам Жака Барзуна, «именно этот удар направил наш мир на курс к самоуничтожению».

4 августа 1914 года социал-демократы в немецком рейхстаге, все до единого, проголосовали за выделение военных кредитов правительству, тем самым примкнув к патриотической оргии, возникшей с вторжением армии рейха в Бельгию. Марксисты были, как говорится, вне себя от радости: столь давно ожидаемая паневропейская война наконец-то началась. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — провозгласил Маркс в своем «Коммунистическом манифесте». Для марксистов война была событием, которое непременно объединит пролетариев всей Европы и заставит их сражаться с буржуазией, а не с коллегами-пролетариями из других государств. Однако этого не случилось. Крупнейшая социалистическая партия Европы в одночасье превратилась в партию войны, а пролетарии взялись за оружие и отправились защищать ненавистную марксистам национальную буржуазию. Как писала Барбара Такман:

«Когда объявили призыв, тот самый пролетарий, у которого, по мнению Маркса, не было национальной принадлежности, в один миг отождествил себя не с классом, а со своей страной. Не замедлило выясниться, что он, подобно другим членам общества, принадлежит к «национальной семье». Вместо того чтобы сражаться с капиталом, он предпочел поднять оружие на своего собрата-иностранца. Причем рабочий класс отправлялся на войну добровольно, даже с нетерпением, как и класс средний, и высшее сословие, и все прочие люди вокруг».

Марксистов выставили на посмешище.

Да, впереди были все ужасы войны на Западном фронте. Но даже Ипр, Пашендейл и Сомма, где на крохотных клочках земли погибли сотни тысяч английских солдат, не заставили восстать пролетариат страны первой промышленной революции. Точно так же на патриотизм немецкого и французского пролетариата не оказал влияния Верден. Мятеж 1917 года во французских войсках был мгновенно подавлен. Настоящая угроза проявилась лишь к концу войны.

После октябрьского переворота в России попытки коммунистических бунтов были предприняты в Будапеште, Мюнхене и Берлине. Немецкие ветераны без труда растоптали Баварскую республику; Розу Люксембург, возглавлявшую восстание «Спартака», и Карла Либкнехта в Берлине застрелили fгеiкоrрs. В Будапеште режим Белы Куна продержался у власти несколько месяцев. Оказалось, что пролетариат не спешит поддерживать революцию, затеянную от его имени.

Троцкий решил, что русская революция должна распространяться по миру на штыках Красной армии. Он вторгся в Польшу, но у Вислы был остановлен польскими патриотами во главе с маршалом Пилсудским. Время показало, что все предсказания марксистов не выдержали поверки реальностью: их время пришло — и ушло. Западные рабочие, тот самый мифический пролетариат, отказались играть написанную для них революционерами роль. В чем же заключалась ошибка Маркса?

Двое современных последователей Маркса выдвигают следующую теорию. Да, Маркс ошибался: капитализм отнюдь не ведет к обнищанию пролетариата. Наоборот, рабочий класс становится все более зажиточным, а к революции не примкнул потому, что души людей были отравлены двухтысячелетней проповедью христианства, заслонившей от западного пролетариата его истинные классовые интересы. До тех пор пока в душе человека западного будут «гнездиться» христианство и западная культура (в совокупности представляющие собой иммунную систему капиталистического организма),- до тех пор марксизм на Западе не приживется и революцию неизменно будут предавать те самые рабочие, на благо которых она и совершалась. Если воспользоваться библейскими аналогиями, Марксово слово, это зерно революции, упало на каменистую христианскую почву — и не смогло прорасти. Рассуждая об интересах пролетариата, марксисты поставили не на ту лошадь.

Первым из этих последователей Маркса был венгр Дьердь Лукач, агент Коминтерна, автор книги «История и классовое сознание», которая поставила его в один ряде Марксом. «Я считал революционное уничтожение общества единственно возможным и верным способом действий,- писал Лукач.- Всемирное изменение человеческих ценностей не могло произойти без уничтожения ценностей прежнего мира и без создания новых, революционных ценностей». Как заместитель народного комиссара по культуре в правительстве Белы Куна Лукач на практике применял свои «демонические» воззрения, и его методы впоследствии получили прозвище «культурный терроризм».

Частично этот «терроризм» заключался во введении в школьную программу радикального курса сексуального воспитания. Детей учили свободной любви и сексуальной вседозволенности, внушали им мысли об отмирании прежних норм поведения и института моногамной семьи как такового, а также о «незаконности» религии, лишающей человека всех чувственных удовольствий. Причем к неповиновению «сексуальным предрассудкам» того времени призывали как мальчиков, так и девочек, как юношей, так и девушек.

Предложение Лукача о пропаганде «распущенности» среди женщин и детей было направлено на уничтожение семьи — основы западной и христианской культур. Через пятьдесят лет после того, как Лукач бежал из Венгрии, его идеи были с восторгом подхвачены бэби-буммерами эпохи сексуальной революции.

* * *

Вторым из упоминавшихся выше последователей Маркса был Антонио Грамши, итальянский коммунист, которого в последнее время все чаще и чаще называют Крупнейшим марксистским стратегом двадцатого столетия. После марша Муссолини на Рим в 1922 году Грамши бежал в Россию. Правда, в отличие от «полезных идиотов» и «инфантильных левых» ленинского призыва — например, американского писателя Линкольна Стеффенса, заявлявшего: «Я был в будущем! Все получилось!», — Грамши не поддался иллюзиям и почти сразу заметил, что большевистский рай на земле никак не строится. Режим большевиков мог добиться повиновения граждан только через террор. И Грамши сделал разумный вывод: значит, ленинизм не смог победить. Русские не то что не приняли новую власть — они ее ненавидели. Земля, вера, семья, иконы и само понятие о «матушке-России» значили для русских куда больше, нежели международная солидарность трудящихся. Новая власть обманывала сама себя. Русские нисколько не изменились после революции. Они подчинялись лишь потому, что неповиновение означало полночный стук в дверь и пулю в спину в подвалах Лубянки. Даже свергнутый царь вызывал у народа больше сочувствия, нежели большевики с их идеями.

Грамши предположил, что причиной тому — христианские воззрения, «препятствующие» русским людям усвоить коммунистические идеалы. «Цивилизованный мир почти 2000 лет пребывал под игом христианства, — писал Грамши,- так что режим, основанный на иудео-христианских верованиях, нельзя уничтожить, не искоренив эти верования».   Следовательно, если христианство является щитом Запада, то, чтобы покорить Запад, марксисты должны сначала его дехристианизировать.

Утративший иллюзии, напуганный Сталиным, который возглавил Россию после смерти Ленина и который не терпел независимых мыслителей, Грамши вернулся в Италию, намереваясь встать во главе итальянской компартии. Но у Муссолини были другие планы. Он арестовал Грамши и продержал того в тюрьме до 1937 года, причем заключенный едва не скончался от туберкулеза;

вскоре после освобождения Грамши умер в возрасте сорока шести лет. В «Тюремных записках» присутствует план заведомо успешной марксистской революции на Западе. И поневоле складывается ощущение, что наша культурная революция делалась по «рецепту» Грамши. «На востоке,- писал он, имея в виду Россию,- государство является всем, гражданское общество находится в зачаточном состоянии…

«…на Западе же имеются надлежащие, развитые отношения между государством и гражданским обществом, поэтому, когда государство теряет силу, сразу становится видна незыблемая основа гражданского общества. Государство на Западе есть не более чем внешний ров, за которым возвышается окруженная могучими стенами крепость».

Вместо того чтобы захватывать власть и насаждать культурную революцию сверху, полагал Грамши, западным марксистам следует перво-наперво изменить культуру — и тогда власть сама упадет к ним в руки, как перезрелый плод. Однако смена культурного пласта потребует «упорного сражения» за овладение средствами массовой информации — газетами, журналами, кинематографом, радио, а также театрами, школами, семинариями, равно как и подчинения себе искусства. Их надлежит завоевывать постепенно, почти исподволь, и потихоньку превращать в инструменты революции. И со Временем общество не только поймет, но и признает революционные идеалы.

Грамши советовал коллегам-марксистам объединяться с западными интеллектуалами, отрицающими Христианство и буржуазную культуру и имеющими влияние на умы молодежи. «Все дело в культуре, глупцы!» Поскольку именно западная культура породила и подписывает капитализм, ее необходимо «преобразовать» — И тогда общественный строй рухнет под собственным весом. На обложке бестселлера 1970 года «Озеленение Америки», этого манифеста контркультуры, его автор Чарльз Райх словно цитирует Грамши:

«Грядет революция! Она будет отличаться от всех революций прошлого. Она обратится к человеку, а не к классам, и затронет культуру, а изменение политической структуры произойдет лишь на последней стадии. Она не нуждается в насилии для своего успеха, и подавить ее насилием также не удастся. Она распространяется с удивительной скоростью, и уже наши законы, наши институты и социальная структура меняются под ее влиянием… Такова революция нового поколения!».

Итак, рассуждения Грамши о возможности революции на Западе оказались пророческими. Ленинский режим держал мир в страхе на протяжении семидесяти лет, однако в исторической перспективе русская революция потерпела поражение — и режим рухнул, причем коммунистическая партия Ленина-Сталина фактически вернулась к истоку: она вновь превратилась в горстку политических авантюристов-конспираторов, которые за марксистской риторикой прячут претензии на абсолютную власть. Ленинский режим скончался и был похоронен без сожалений. А вот революция Грамши набирает обороты и находит себе все новых адептов.

ФРАНКФУРТСКАЯ ШКОЛА ПРИХОДИТ В АМЕРИКУ

В 1923 году Лукач и несколько членов германской компартии основали во Франкфуртском университете Институт марксизма, смоделированный по образу и подобию Института Маркса и Энгельса в Москве. По зрелом размышлении они дали своему детищу менее вызывающее название — Институт социальных исследований. В скором времени этому институту суждено было стать известным под названием Франкфуртская школа.

В 1930 году бывший марскист и поклонник маркиза де Сада Макс Хоркхаймер стал директором института. Он также пришел к убеждению, что теория Маркса ошибочна. Пролетариат не в состоянии выполнить роль авангарда революции. Ведь западные пролетарии постепенно превращаются в средний класс, в тех самых презираемых буржуа. Они предают марксистов — которых, кстати сказать, ничуть не удивили бы волнения на Уолл-стрит в мае 1970 года, когда радикалов и студентов, протестовавших против решения администрации Никсона о вторжении в Камбоджу, побили рабочие из строительного профсоюза Пита Бреннана (последнего Никсон вскоре назначил своим советником по труду).

Под началом Хоркхаймера Франкфуртская школа принялась «переводить» марксистскую теорию в культурные термины. Старые пособия по классовой борьбе были выброшены, как ненужная рухлядь, им на смену пришли новые. Для ранних марксистов врагом был капитализм, для марксистов же новых врагом стала западная культура. Ранние марксисты видели путь к власти в насильственном свержении правящей структуры, как это произошло в Париже в 1789 году и в Санкт-Петербурге в 1917 году. Новые марксисты рассчитывали добиться своего, не прибегая к насилию, через десятилетия кропотливого труда. Победа станет возможной, лишь когда в душе западного человека не останется и малой толики христианства. А это произойдет, лишь когда новый марксизм завладеет всеми средствами массовой информации и общественными институтами. Достаточно захватить «крепость с могучими стенами» — и государство, «внешний ров», по выражению Грамши, падет без боя.

Впрочем, и ранние, и новые марксисты разделяли общий взгляд на мораль: все, что на пользу революции,- морально и этично; все, что против оной,- подлежит искоренению. Как пишет исследователь из Гуд-зоновского института Джон Фонте, Грамши верил:

«…в абсолютный историзм, то есть в то, что все моральные воззрения и ценности, все мерки, стандарты и сама человеческая природа есть порождения конкретных исторических эпох. Не существует абсолютных стандартов, которые были бы верны для всех людей вне пределов какого бы то ни было исторического общества; мораль — социально сконструированное понятие».

Когда Рональд Рейган сделал свое знаменитое заявление — что Советы оставляют за собой право лгать, воровать и жульничать,- он обнажил истину, с которой не станет спорить ни один честный марксист; а между прочим, в свое время фраза Рейгана едва не привела к нервному срыву у части работников Государственного департамента.

* * *

Приблизительно в то же время музыкальный критик Теодор Адорно, психолог Эрих Фромм и социолог Вильгельм Райх присоединились к Франкфуртской школе. Однако в 1933 году в их работу безжалостно вмешалась история. К власти в Берлине пришел Адольф Гитлер; поскольку светила Франкфуртской школы в большинстве своем были евреями и марксистами, в Третьем рейха для них места не нашлось. Франкфуртцы «упаковали свою идеологию» и бежали в Америку. Вместе с профессорами Европу покинул и студент-выпускник Герберт Маркузе. При содействии Колумбийского университета беглецы обосновались в Нью-Йорке и стали прилагать свои таланты и силы к подрыву культуры страны, которая дала им приют.

Среди тех новых вооружений, которые разработала Франкфуртская школа, была и так называемая критическая теория. Само название звучит вполне цивилизованно, однако под ним скрывается деятельность, не имеющая ничего общего с устоями нашей цивилизации. Один из адептов этой теории определил ее как «обоснованную критику всех без исключения элементов западной культуры, в том числе христианства, капитализма, авторитета семьи, патриархата, иерархической структуры, традиции, сексуальных ограничений, верности, патриотизма, национализма, этноцентризма, конформизма и консерватизма».

Используя критическую теорию, к примеру, марксисты не устают обвинять Запад в геноциде против всех цивилизаций и культур, с какими мы только сталкивались на протяжении истории. Согласно критической теории, западные общества — «скопища» расизма, шовинизма, национализма, ксенофобии, гомофобии, антисемитизма, нацизма и фашизма. По той же теории, преступления Запада вытекают из характера западного общества, сформированного в пространстве христианства. Современный пример — «политика атаки», когда «суррогаты» и «лекаря» занимаются не тем, что защищают своего кандидата, но тем, что нападают на кандидатов-противников. Другой пример использования критической теории — бесконечные обвинения папы Пия Двенадцатого в пособничестве Холокосту; и не важно, что десятки томов документальных материалов опровергают эти обвинения!

Критическая теория со временем порождает «культурный пессимизм», ощущение чужеродности, безнадежность и отчаяние, когда люди, пускай даже свободные и преуспевающие, начинают воспринимать свою страну как угнетателя, как общество, не заслуживающее любви и верности. Новые марксисты считают культурный пессимизм необходимым предварительным условием революционных перемен.

Под влиянием критической теории многие представители поколения шестидесятых — самого привилегированного поколения в истории — убедили себя, что они живут в аду. В книге «Озеленение Америки», очаровавшей (перечислим лишь некоторых) сенатора Макговерна, судью Дугласа и газету «Вашингтон Пост», Чарльз Райх говорит об «атмосфере насилия» в американских школах. Это было сказано за тридцать лет до Колумбайна, причем Райх не имел в виду ножи и пистолеты:

«Экзамен и тест есть формы насилия, формы принуждения. Гимнастический снаряд есть форма принуждения для ребенка, стесняющегося своего тела. Требовать от ученика, чтобы он ходил в школу с пропуском,- форма насилия. Обязательное присутствие на уроках, обязательные дополнительные занятия — все это формы насилия».

«Бегство от свободы» Эриха Фромма и «Психология масс и фашизм» и «Сексуальная революция» Вильгельма Райха также суть порождения критической теории. Однако самой влиятельной из всех книг Франкфуртской школы оказалась «Авторитарная личность» Адор-но. Это своего рода священный текст франкфуртцев, в котором экономический детерминизм Карла Маркса уступает место детерминизму культурному. Если в семье христианской и сугубо капиталистической главенствует авторитарный отец, с большой долей вероятности можно предположить, что дети вырастут расистами и фашистами. Чарльз Сайке, старший научный сотрудник Висконсинского центра политических исследований, описывает эту книгу как «бескомпромиссный приговор буржуазной цивилизации, при том что воззрения, ранее считавшиеся не более чем старомодными, ныне, по этой книге, признаются фашистскими и недостойными психически здорового человека».

Если Маркс криминализировал капиталистов, то Франкфуртская школа криминализировала средний класс. При этом как-то забылось, что именно средний класс создал демократическое общество, что Британия, страна среднего класса, сражалась с Гитлером, когда приятели франкфуртцев в Москве заигрывали с ним, что Америка, еще одна страна среднего класса, приютила Адорно и других бежавших от нацистов. Правда не имела значения, поскольку не соответствовала новой марксистской идеологии.

Обнаружив зародыш фашизма в патриархальной семье, Адорно затем отыскал и место обитания этого зародыша — традиционную культуру: «Хорошо известно, что подверженность фашистским идеям наиболее характерна для представителей среднего класса, что она коренится в культуре, следовательно, те, кто наиболее привержен этой культуре, оказываются наиболее уязвимыми…».

Эдмунд Берк написал однажды: «Я никогда не сумею выдвинуть обвинение против целого народа».   Адорно и другие франкфуртцы не испытывали, вероятно, тех чувств, которые заставили английского философа написать такие слова. Они постулировали, что люди, воспитывавшиеся в семьях, где главным был отец («упертый патриот и приверженец старомодной религии»), могут и должны считаться потенциальными расистами и фашистами. А поскольку консервативная христианская культура, как доказано, порождает фашизм, значит, за ней следует пристально наблюдать — для ; своевременного вмешательства.

Идеи франкфуртцев были подхвачены и растиражированы левыми. В середине 1960-х годов кличкой «фашист» наделяли всех, кто смел возражать или хотя бы осторожно высказывался против университетской революции. Бэби-буммеры, сами того не подозревая, следовали линии Коммунистической партии СССР, сформулированной в Москве в 1943 году:

«Члены партии и кандидаты в члены партии должны неустанно бороться с нашими критиками, компрометировать их высказывания и действия. Когда же противники становятся слишком настойчивыми, следует клеймить их как фашистов, нацистов и антисемитов… При множественном повторении подобные обвинения неминуемо отложатся в сознании народных масс».

С 1960-х годов обвинение противника в слабоумии и других малоприятных вещах сделалось наиболее эффективным оружием левых. Вот «тайная формула» успеха, изложенная психологом Томасом Шашем: «Если нужно отвлечь внимание публики от деятельности противника, назовите его умственно отсталым».   За всем стоит политика… Наше больное общество нуждается в терапии, которая исцелила бы его от предрассудков. Оценивая подготовленные Франкфуртской школой «Исследования предрассудков» — из которых наиболее известна, разумеется, «Авторитарная личность»,- Кристофер Лэш писал:

«Статьи данного сборника приводят читателя к ошибочному мнению, будто предрассудок — психическое расстройство, коренящееся в структуре «авторитарной» личности,- может быть устранен лишь через прохождение американцами чего-то наподобие коллективной психотерапии, то есть через обращение с ними как с пациентами больницы для умалишенных».

Таково «терапевтическое государство» — общество, в котором грех называют болезнью, преступление становится антиобщественным поведением, а психоаналитик становится популярнее священника. Если фашизм, как утверждал Адорно, внедрен в культуру, тогда все мы, воспитанные в 1940-е и 1950-е годы в этой стране, нуждаемся в лечении, которое откроет нам глаза на все предрассудки и обманы, окружавшие нас с рождения.

Еще одним достижением Хоркхаймера и Адорно был тезис о том, что дорога к культурной гегемонии лежит через психологическую обработку, а не через философский диспут. Американских детей следует приучать в школе к мысли, что их родители — расисты, шовинисты и го-мофобы и что им необходима новая мораль. Сама Франкфуртская школа остается почти неизвестной большинству американцев, однако ее идеи широко распространялись по педагогическим колледжам в 1940-х и 1950-х годах.

Школа открыто заявляет: важно не то, какими знаниями дети овладеют, а то, усвоят ли они «правильное» отношение к жизни. Аллан Блум написал в «Помрачении американского сознания», что американские выпускники школ — самые необразованные выпускники в мире: у них едва ли не самые низкие в мире оценки на экзаменах, зато обостренное отношение к общественным проблемам — например, к проблеме защиты окружающей среды. Эти слова лишний раз подтверждают, что идеи Франкфуртской школы привились на нашей почве. Родители считают современные школьные занятия пустой тратой времени и денег, но для франкфуртцев эти школы — «маяки культуры», поскольку дети выходят откуда, не обремененные ненужными знаниями, зато обладающие «правильным» отношением к жизни. Поступив в колледж, эти дети получат дополнительную «ориентацию», окончательно усвоят новые ценности, если можно так выразиться, сроднятся с ними.

Насколько успешной оказалась культурная революция в искоренении прежних ценностей и насаждении новых? После Перл-Харбора множество молодых людей выстроились в очередях к призывным пунктам, причем рядом стояли студенты и сыновья фермеров. Однако после трагических событий во Всемирном торговом центре — прежде чем хотя бы один американский солдат вступил в бой, прежде чем по террористам была выпущена хоть одна ракета — в университетских кампусах начались антивоенные выступления.

Впрочем, важность школ в обработке нового поколения достаточно быстро сошла на «нет» благодаря средствам массовой информации, прежде всего телевидению и кинематографу. Вот что пишет Уильям Линд, директор Центра культурного консерватизма при фонде «Свободный конгресс»:

«Индустрия развлечений… полностью проглотила идеологию марксистской культуры и проповедует ее, не только впрямую, но и иносказаниями: сильные женщины побеждают слабых мужчин, дети оказываются мудрее родителей, честные прихожане разоблачают вороватых священников, черные аристократы справляются с насилием в районах белой бедноты, гомосексуалистов принимают в лучших домах… Это все сказки, извращения реальности, однако масс-медиа делают из сказок быль, превращают их в реальность более явную, нежели мир за окном…».

Чтобы оценить, насколько культурная революция изменила наше мышление, веру и общественные ценности, давайте сравним фильм 1930-х годов — например, «На набережной», «Полдень» или «Шейн» — с любым современным фильмом. Разница заметна невооруженным глазом! На церемонии присуждения наград Американской киноакадемии лучшими фильмами 2000 года были признаны «Красота по-американски» и «Правила виноделов».

«Красота по-американски», с Кевином Спейси в главной роли, изображает смертельно скучную жизнь в американском пригороде. Злодей — бывший морской пехотинец, подавляющий гомосексуальные желания, коллекционирующий инсигнии нацистов и мало-помалу превращающийся в маньяка… В «Правилах виноделов» Майкл Кейн играет добренького подпольного акушера, который противостоит погрязшей во лжи американской глубинке. Масс-медиа Америки превратились в осадные орудия в войне культур и в самое надежное средство оболванивания молодых.

В 1950-е годы Франкфуртской школе недоставало человека, способного популяризовать идеи, заключенные в тягучих рассуждениях Хоркхаймера и Адорно. И тут очень кстати появился Герберт Маркузе, отставной офицер, профессор философии, который стремился из человека слова стать человеком революционного дела. Маркузе дал ответ на вопрос Хоркхаймера, кто сыграет роль пролетариата в грядущей культурной революции.

По мнению Маркузе, кандидатов несколько: радикальные молодежные группировки, феминистки, черные, гомосексуалисты, маргиналы, революционеры из стран третьего мира и прочие «жертвы» Запада. Таков новый пролетариат, которому предстоит свергнуть западную культуру. Помнится, уже Грамши включал маргинальные группы населения в число потенциальных участников революции: «имеются в виду не только угнетенные экономически, но также женщины, этнические меньшинства и многие преступники».   Чарльз Райх вторит Грамши и Маркузе: «Один из способов ощутить себя чужим в старом обществе — это примкнуть к черным, к беднякам, к Бонни и Клайду, ко всем неудачникам этого мира».   По случайному совпадению обстоятельств, в 1968 году на премию «Оскар» был номинирован фильм «Бонни и Клайд» — романтизированная история двух убийц, «неудачников» в терминологии Райха,- а Сирхан Сирхан и Джеймс Эрл Джонс обрели бессмертие через убийства Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга.

В прошлом общественные устои подрывались словами и книгами, но Маркузе был уверен, что секс и наркотики — оружие куда более действенное. В книге «Эрос и цивилизация» он выдвинул знаменитый «принцип удовольствия». Отринь прежний порядок и прежнюю культуру, предложил Маркузе (так называемое «великое отрицание») — и тогда мы сможем создать мир «полиморфной перверсии».   Когда в кампусы хлынули миллионы бэби-буммеров, час Маркузе настал. Студенты буквально проглатывали его книги, сам он превратился в культовую фигуру. Во время парижского восстания 1968 года студенты несли транспаранты с надписью: «Маркс, Мао и Маркузе».

«Занимайся любовью, а не войной»- этот лозунг выдвинул именно Маркузе. В «Одномерном человеке» он защищает образовательную диктатуру. В «Угнетающей толерантности» призывает к «либеральной терпимости», которая означает «нетерпимость к правым движениям и терпимость к движениям левым».   Начитавшись Маркузе, студенты шестидесятых освистывали апологетов американского военного присутствия во Вьетнаме и приветствовали радикалов с вьетконговскими флагами. В некоторых кампусах даже тех, чьи руки по локоть в крови, встречали радушнее, нежели консерваторов. Двойной стандарт, против которого выступали правые и который призывал карать правых за грехи, простительные левым, стал, по сути, зримым воплощением «угнетающей толерантности». Маркузе не скрывал своих истинных целей; так, в «Плотоядном обществе» он писал:

«Можно и нужно говорить о культурной революции, поскольку протест направлен против культурного истеблишмента в целом… Это очевидно и не требует доказательств. Традиционное представление о революции и традиционная революционная стратегия остались в прошлом. Они устарели… Мы должны совершить размонтирование существующей системы».

Под «размонтированием» разумелось уничтожение знакомой нам Америки, не больше и не меньше. Подобно Грамши, Маркузе «перерос» Маркса. Прежнее представление о пролетариате, восстающем против капитализма, было отброшено за ненадобностью. Герберт Маркузе и его присные собирались покончить с прогнившей западной цивилизацией, захватив ее культурные институты и превратив последние в бастионы культурной революции. Роджер Кимболл, редактор журнала «Нью Крайтирион»,писал:

«В контексте западных обществ марш против истеблишмента означает — в терминологии Герберта Маркузе — «подрывную деятельность на своих рабочих местах». Именно этими средствами — не открытым противодействием, но конспирацией и подрывной деятельностью — должны восторжествовать и воплотиться контркультурные грезы радикалов вроде Маркузе».

Для новых марксистов не было цели важнее, чем уничтожение института семьи, которую они рассматривали как типичный пример диктатуры и как инкубатор шовинизма и социальной несправедливости.

Впрочем, враждебность к институту семьи не была для марксизма абсолютно новой. Еще Маркс в «Немецкой идеологии» писал, что при патриархальном укладе мужчины воспринимали женщин и детей как свою собственность. В «Происхождении семьи, частной собственности и государства» Энгельс высказал типично феминистскую точку зрения: патриархальная семья испокон веку вела к дискриминации женщин. Эрих Фромм утверждал, что различия между полами не заложены в человеческой природе, они суть фикция, свойственная западной культуре. Между прочим, Фромма считают отцом современного феминизма. Для Вильгельма Райха «авторитарная семья есть авторитарное государство в миниатюре… Семейный империализм воспроизводит себя в империализме государственном». Для Адорно патриархальная семья — колыбель фашизма.

Дабы «обезглавить» патриархальную семью, то есть лишить отца семейства его главенствующей роли, Франкфуртская школа предложила ввести матриархат — когда главой семьи является женщина, а также выдвинула «андрогинную теорию», по которой положение мужчины и женщины в семье основывается на принципе взаимозаменяемости. Женский бокс, женщины-солдаты, женщины-раввины и женщины-епископы, Бог-женщина. «Солдат Джейн» с Деми Мур, Сигурни Уивер, утешающая перепуганного десантника в «Чужих», все прочие фильмы и шоу, изображающие женщин сильными и агрессивными, а мужчин — слабыми и уязвимыми,- все это доказывает успех теорий Франкфуртской школы и свидетельствует о победе спровоцированной ею очередной феминистской революции.

Подобно Лукачу, Вильгельм Райх верил, что традиционную семью можно уничтожить через раннее сексуальное образование и революционную сексуальную политику. Введение в американских школах курса сексуального воспитания — прямой результат деятельности Лукача, Райха и Франкфуртской школы.

Рассуждая о смерти Запада, мы должны рассматривать Франкфуртскую школу как главного обвиняемого в этом преступлении. Пропагандистские нападки на традиционную семью со временем привели к фактическому отмиранию этого общественного института. Традиционные семьи сегодня в США составляют не более четверти от общего числа проживающих вместе людей. А освобождение женщин от традиционных ролей жены и хозяйки, освобождение, за которое ратовали уже в начальных классах школы, привело к деградации этих ролей, этих типов поведения в американском обществе.

Миллионы западных женщин ныне разделяют враждебность феминисток по отношению к бракуй материнству. Миллионы приняли феминистскую теорию и не собираются ни выходить замуж, ни рожать детей. Следование маркузианскому «принципу удовольствия» и прочим идеалам сексуальной революции означает полное пренебрежение браком. Как показывают уровень разводов и уровень рождаемости, даже заключенные браки ныне менее стабильны и менее «плодородны», нежели прежде. В вымирающих европейских нациях, даже в тех странах, где сильны католические традиции, почти все женщины пользуются противозачаточными средствами. Контрацепция, стерилизация, аборт, эвтаназия — вот те четыре всадника, предвестники «апокалипсиса культуры», против которых выступит Господь в I: канун Страшного суда. Пилюли и презервативы стали серпом и молотом культурной революции.

В 1950-х годах Хрущев грозил похоронить Америку — однако мы выстояли и сами его похоронили. Но, если западный человек не найдет способа остановить падение уровня рождаемости, культурный марксизм преуспеет там, где потерпел неудачу марксизм советский. В отчете 1998 года о депопуляции Европы Папский совет семьи увязывает в единое целое культурный пессимизм и снижение рождаемости:

«Возвращение к прежней высокой рождаемости в тех странах, где сегодня она падает, возможно лишь при условии «перемены настроения», при переходе от «общенародного пессимизма» к такому состоянию сознания, которое было характерно для эпохи бэби-бума, то есть в годы восстановления общества после Второй Мировой войны».

Пока в Старом Свете не наблюдается и намека на подобную «перемену настроения». И в том опять-таки заслуга теоретиков Франкфуртской школы, работы которых подорвали уважение к семье и способствовали распространению культурного пессимизма.

Таким образом, горстка марксистов-ревизионистов сумела «исказить» американскую культуру и содействовала началу деконструкции нашего общества. На могиле архитектора Кристофера Рена написано: «Lесtоr, si monumenta requires, сirсumsрiсе» (Читатель, если ищешь памятник, оглянись вокруг — лат.). То же самое можно сказать и о Лукаче, Грамши, Адорно и Маркузе — тех четверых, кто организовал культурную революцию.

За треть столетия, в течение которой контркультура стала доминирующей культурой, а доминирующая, по выражению Гертруды Химмельфарб, превратилась в «диссидентскую культуру», Америка превратилась в идеологизированное государство, в «мягкую тиранию», насаждающую принципы новой ортодоксии не через армию и полицию, а через инквизиторов от масс-культуры. Проявления этого мы наблюдаем в требовании обязательного прохождения «курса сочувствия» для военных, бизнесменов и государственных чиновников. Включите телевизор — и вы увидите, что революционные ценности подмяли под себя все прочее, что в стране правит бал политкорректность, что выступления против культурной революции расцениваются как «речи ненависти», а неуважение к новым догмам есть признак душевной болезни. Несколько лет назад кто-то охарактеризовал американские университеты как «острова тоталитаризма в море свободы». Сегодня говорить о море свободы просто смешно. Эмили Дикинсон сказала однажды — о своем времени и о нашем тоже:

Толпа не любит отклонений Среди поступков или мнений И тех безумцев не прощает, Кто ей сомненьем докучает.

Политкорректность есть воплощение на практике принципов культурного марксизма; она карает ослушников, как когда-то инквизиция карала религиозных еретиков, и восхваляет еретиков социальных. Зачисляя юих противников в «ожесточенных сердцем» и даже душевнобольных», пишет журналист Питер Хитченс в книге «Уничтожение Британии», новый режим пользуется методами печально известного института имени Сербского в СССР: эксперты этого института объявляли советских диссидентов наподобие Натана Щаранского невменяемыми, что давало повод властям запирать неугодных в психиатрических лечебницах.   То, что американцы называют безличным словом «политкорректность», на самом деле, утверждает Хитченс, есть самая интолерантная система воззрений на Британских островах со времен Реформации».   То же верно и в отношении самих США.

Всякий, кто осмеливается нарушать политкорректность, объявляется расистом. Всякий, кто полагает, что есть не женские профессии, например пилот военно-морской авиации, объявляется шовинистом. Если человек считает, что сегодняшний уровень иммиграции в США чересчур высок, его тут же клеймят как националиста или ксенофоба. В 1973 году Американскую психиатрическую ассоциацию обвинили в дискриминации сексуальных меньшинств, поскольку она внесла гомосексуализм в перечень заболеваний. А сегодня тому, кто станет утверждать подобное, грозит диагноз «гомофобия».

«Гомосексуальное влечение противоестественно»,- заявил папа Иоанн-Павел Второй, когда по Риму маршировали тысячи участников международного парада геев. «Церковь не может молчать, ибо как иначе нам отделить добро от зла?» Это заявление главы Ватикана причисляет его и всех, кто прислушивается к его словам, к гомофобам. Клирик Пол Готтфрид называет подобные классификации «дегуманизацией общества».

Слова — это оружие, заметил Оруэлл. Традиционалистам еще только предстоит найти эффективные меры противодействия словам. Ведь когда оппонента называют расистом или фашистом, уже нет необходимости опровергать его доводы. Он сам оказывается в положении обвиняемого и должен защищаться. В суде действует презумпция невиновности, а в обществе, когда речь заходит о расизме, шовинизме или гомофобия, налицо презумпция виновности. Следует доказывать, что ты невиновен в предъявленных тебе обвинениях.

Оруэлл так часто слышал слово «фашист», что даже предположил: если Джонс называет Смита фашистом, он всего лишь хочет сказать: «Я ненавижу Смита». Однако произнеси Джонс эту фразу вслух, его упрекнут в не свойственной настоящему христианину нетерпимости. А называя Смита фашистом, он уже не должен объяснять, за что ненавидит Смита, или пытаться превзойти последнего в споре; своими словами он заставляет Смита оправдываться в том, что тот не является тайным поклонником Адольфа Гитлера. Да, Хьюи Лонг был прав: фашизм придет в Америку под личиной антифашизма.

Нельзя отрицать, что Лукач, Грамши, Адорно, Маркузе и Франкфуртская школа оказали огромное влияние на культурную и интеллектуальную историю Америки. В отличие от большевиков они не брали приступом Зимний дворец, не внедряли в общество свои идеи насилием и террором и не были гигантами мысли, наподобие Маркса, чтобы вызывать у простых людей чувство преклонения. Очень немногие американцы знают их по именам. Никто из них, даже Маркузе, не был ни апостолом Павлом, ни Лютером, ни кардиналом Уэсли. Бывшие марксисты, подвергшие ревизии учение Маркса, они оставались «плотью от плоти марксизма» и, находясь на Западе, рассуждали о том, каким образом следует организовать и совершить антизападную революцию. Их идеи восторжествовали. Американская элита, вряд ли представляющая себе, кто такие франкфуртцы, восприняла теории Франкфуртской школы на «ура».

Нынешние американцы и не подозревают, что эти ; идеи и теории были выпестованы в веймарской Германии или в Италии Муссолини и что за ними скрывается стремление подорвать нашу культуру и уничтожить нашу цивилизацию. И поневоле возникает вопрос: почему Америка 1960-х годов, будучи страной с богатым иудео-христианским наследием, историей, традициями, верованиями, приняла эту «тихую революцию»?

Да, незначительная часть американской элиты, еще перед Великой Депрессии, а тем более — в те тяжелые годы, оказалась подверженной явлению, которое французский исследователь Жюльен Бенда окрестил «изменой интеллектуалов».   Они презирали капиталистическую и христианскую Америку, в которой жили. Но почему идеи этих «предателей» прижились в американской глубинке? Чем они привлекли детей Золотого поколения, победившего Гитлера? И чем привлекают молодежь до сих пор? Неужели Америка шестидесятых столь отчаянно нуждалась в новой вере, новом образе жизни? Неужели стропила старого дома окончательно сгнили? Была ли революция неизбежной? Или молодые, как и большинство их наставников, просто-напросто устали от прежней морали и искали ей замену, а потому вспрыгнули на подножку первого же из проходивших мимо поездов?

Разумеется, Франкфуртская школа далеко не единственная мечтала о социальной революции и содействовала ее скорому совершению. В 1930-х годах многие интеллектуалы размышляли о том же и делали схожие выводы. Вот цитата из ежегодника Национальной ассоциации образования за 1937 год:

«Текущая капиталистическая, националистическая система школьного образования отменена в одной-единственной стране — России, что связано с произошедшей там революцией. Следовательно, вердикт истории однозначен: любые сколько-нибудь значительные перемены в обществе возможны лишь как результат революции».

Маргарет Санджер, основательница общества «Планирование семьи», своим радикализмом далеко превосходила всех представителей Франкфуртской школы, вместе взятых; она в известной мере предвосхитила их идеи: «Контроль рождаемости радикалы всячески приветствуют, поскольку он способен подорвать влияние христианской церкви. Я с нетерпением ожидаю дня, когда человечество освободится от ярма христианства и капитализма».

Захлестнула бы Америку революция 1960-х, не напиши Грамши своих «Тюремных записок», не покидай Адорно и Маркузе Германию? Только ли в Лукаче, Грамши, Адорно и Маркузе корень всех зол, всех наших бед? Конечно вряд ли, но именно эти четверо разработали стратегию и тактику успешной марксистской революции на Западе; культура, которую они стремились подорвать, уже не является доминирующей ни в Америке, ни на Западе в целом. Эти четверо начали свою американскую карьеру изгнанниками, а завершат ее посмертно, быть может, победителями.

Почему они преуспели? В шестидесятые годы произошло соединение четырех элементов, в результате чего критическая масса взорвалась, как устройство доктора Оппенгеймера в Аламогордо, штат Нью-Мексико.

Первый фактор — «послание в бутылке», как называли свои теории представители Франкфуртской школы. Их идеи постепенно получали распространение, одновременно с воззрениями тех американцев, которые отошли от христианства и капиталистической культуры и трудились над теорией низвержения этой культуры и уничтожения прежней Америки. Пестуемые на протяжении десятилетий, эти идеи начали «плодоносить» именно в шестидесятые годы двадцатого столетия.

Второй фактор — появление в университетских кампусах США в 1964 году огромного количества молодых людей, не знавших бедности и военных тягот. Таким образом сложилась восприимчивая аудитория для «проращивания» зерен культурной революции. Беззаботные, самоуверенные, скучающие от безделья, непривычные к труду, эти молодые люди были готовы к мятежу. И подачками вроде денежных поощрений их было не успокоить.

Как напоминает Роберт Нисбет, скука — «одно из наиболее влиятельных состояний», определяющих и формирующих поведение человека.   Способов лечения скуки существует великое множество, среди них особенно выделяются секс, наркотики — и революции. В 1960-е годы те студенты, которых Арнольд Тойнби именовал «внутренним пролетариатом», заскучавшие от учебы, объединились с преподавателями, уставшими от обучения,- и возникла легковоспламеняющаяся смесь.

Третий фактор — телевидение, которое в шестидесятые годы уже могло донести настроения радикалов в кампусах и прочих потенциальных революционеров до теоретиков общественного возмущения. К тому времени телевидение успело переболеть «детскостью» пятидесятых с их Мэттом Диллоном; оно не только связывало революционеров и теоретиков между собой, но и внедряло в общественное сознание новые идеи через иную визуальную реальность.

Наконец, четвертым фактором, безусловно, стал Вьетнам. Поколение Вудстока не желало иметь ничего общего с войной, которая подразумевала жертвоприношение, кровопролитие, быть может, смерть. Маркузе предложил молодым интеллектуальное прикрытие трусости, оправдание нерешительности, способ уклониться от призыва, «не поступаясь принципами» и ощущая собственное превосходство над теми, кто все-таки завербовался. Истинные герои этой войны, как заявили сенатор Фуллбрайт и мэр Нью-Йорка Джон Линдсей, жили в Канаде. Это заявление услышали и распространили члены Лиги плюща — и, разумеется, не они одни.

Прежний американский истеблишмент был уничтожен вьетнамской войной — войной, которую начал либерализм и в которой он не смог победить,- и в глазах молодежи этот ниспровергнутый колосс утратил всякий авторитет. Контркультуре открылась дорога к вершинам власти; отсюда и избирательная кампания Макговерна в 1972 году. Среди наиболее рьяных энтузиастов той поры был и юный Билл Клинтон, краса и гордость поколения Вудстока…

На основании всего сказанного выше очень хочется задать вопрос глобального свойства: неужели гибель основанной на религии культуры становится неизбежной, едва общество достигает изобилия? Когда нация преодолевает тяготы детства, метания юности и мучения зрелости и начинает вести жизнь, полную неги и роскоши, неужели она неизбежно заражается «болезнью души», которая ведет к декадансу, упадку и гибели? «Америка — единственная страна, перешагнувшая от варварства к упадку, минуя цивилизованность»,- обронил Оскар Уайльд.   Неужели этот парадокс соответствует истине?

Жак Барзун предполагает, что поколение шестидесятых просто-напросто пошло по стопам поколения двадцатых. Эпоха секса, выпивки и джаза трансформировалась. в эпоху секса, наркотиков и рок-н-ролла. Упадок немного задержали «сторонние вмешательства» — Великая Депрессия, Мировая война и холодная война. Когда рубеж 1950-х годов был преодолен, новое поколение начало с того самого места, где остановилось поколение «ревущих двадцатых», уничтоженное рыночным кризисом 1929 года.

Однако, даже если гедонизм шестидесятых есть наследие гедонизма эпохи бутлегерства, нельзя не учитывать вот какой особенности: поколение двадцатых не питало ненависти к Америке. Немногочисленные писатели «потерянного поколения» покинули страну, однако в большинстве своем мятежники вовсе не были революционерами. В конце концов, именно они поддерживали республиканцев на пике партийного успеха, избирая Хардинга, Кулиджа и Гувера. Интеллектуалы шестидесятых разительно отличались от своих предшественников. Как писал Эрик Хоффер: «Нигде более не найти такой всепоглощающей ненависти к своей стране у образованных людей, как в Америке».

После падения советской империи журнал «Таймс» задался вопросом: а преуспеют ли теперь правые? Журнал процитировал высказывание одного консервативного политика: «Признак нашей грандиозной победы — отсутствие каких бы то ни было побудительных причин оставаться консерватором».

«Ничто не могло быть дальше от истины,- возразил Джеймс Купер, редактор журнала «Эмерикен Артс Куотерли».- Главной побудительной причиной для консерваторов, да и для американцев в целом… было обстоятельство, о котором упомянул президент Рейган в своей прощальной речи… Это необходимость отвоевать у левых культуру…».

Большинство консерваторов сражалось в битвах холодной войны, а сравнительно малочисленный отряд удерживал «второй фронт» — то есть вел культурную войну. Купер умолял консерваторов продолжать эту войну и вспоминал об утраченных территориях:

«Семьдесят лет назад итальянский марксист Антонио Грамши (1891-1937) заявил, что важнейшей задачей социалистов является «захват культуры». К концу Второй Мировой войны либеральные левые завладели не только искусством, театром, литературой, музыкой и балетом, но и кинематографом, фотографией, образованием и средствами массовой информации.

Через управление культурой левые навязывают обществу свою мораль. Более того, они теперь владеют «космологическим аппаратом», через который большинство американцев вынуждено воспринимать события в мире и в стране.

Космология левых зиждется на двух аксиомах: первая — во вселенной не существует абсолютных ценностей, нет единых стандартов красоты и уродства, добра и зла; вторая — в лишенной Бога вселенной левые выступают единственным судьей человеческих деяний».

Консерваторы не обратили внимания на призыв Купера. Они бились против государственной поддержки здравоохранения, за NАFТА и ВТО. «Правые голосовали ногами»,- заметил Сэмюэл Липмен, издатель журнала «Нью Крайтирион».   А Купер прибавил: «Консерваторы возвратились к добыванию денег и стратегии времен холодной войны, поправили портреты «ястребов» былого на стенах своих кабинетов — и благополучно забыли о войне культур. Они рассуждали приблизительно так: когда есть деньги, какое значение имеет культура?».

«Где кошелек человека, там и его сердце». Сердца множества правых — в борьбе за предельные ставки налогов и отмену налога на прибыль. Никто не спорит, это важное дело. Но выиграет ли человек, обретший весь мир, зато потерявший собственную страну? Неужели вопрос об увеличении ВВП на 2, 3 и 4 процента важнее того, уцелеет или нет западная цивилизация, останемся ли мы, американцы, единой нацией перед Богом и людми? При падении рождаемости, открытости границ и триумфе антизападного мультикультурализма на повестку дня сегодня встает вопрос о выживании США как государства и о выживании западной цивилизации в целом… Слишком, слишком многие консерваторы, к сожалению, уже ушли в мир иной…

Давайте попытаемся выяснить, что сулит погребальный поход Запада — не через несколько столетий, а уже в этом веке, не только детям наших детей, а поколению, подрастающему на наших глазах.

Продолжение следует

Часть 1. Исчезающий вид

Часть 2. Куда подевались дети?

Часть 3. Революционный катехизис

1 comment

Leave Comment

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.