Россия и Запад — две цивилизации

И национальное самосознание, и стратегические решения государственной власти исходят из цивилизационных представлений о своей стране. В Средние века эти представления выражались на языке религии, в Новое время для них были выработаны светские понятия — культура и цивилизация, нация и национальная идея, государство и геополитика.

К началу XVIII века понятие «христианский мир» стало малоупотребительным и исчезло из международных договоров. На смену ему почти повсеместно пришло понятие «Европа». Сложилсяцивилизационный подход к взгляду на историю. Из него исходили философы и политики, даже исповедуя абстрактные формационные подходы (это видно в трудах самого Маркса).

Эти новые понятия сложились на Западе, который и осознал себя в этих понятиях как цивилизация. Но и другие большие культуры более или менее быстро освоили этот понятийный язык, а сам цивилизационный подход начал интенсивно разрабатываться именно в России. В трудах Данилевского были предложены признаки и критерии для выделения и различения «локальных» цивилизаций, введены представления о культурно-историческом типе как носители главных черт той или иной цивилизации. Эти идеи затем, в XX веке, развивались в трудах Шпенглера, Тойнби и Сорокина.

Здесь мы не будем вдаваться в определение категорий и понятий цивилизационного подхода. Основные из них уже вошли в обыденное сознание и трактуются примерно одинаково. Будем понимать под цивилизацией большую и устойчивую (долговременную) систему, собравшую на общей мировоззренческой и социальной матрице большое число культурных и этнических общностей. Для нас важно, что эта система может быть ослаблена, взломана или даже полностью разрушена, что приводит к социальным и культурным бедствиям или кризисам разной тяжести всех составляющих цивилизацию народов.

В России начала XX века западники и славянофилы, монархисты и либералы, большевики и меньшевики, эсеры и анархисты мыслили о стране и ее будущем в понятиях цивилизации. В основном споры шли о проекте модернизации России, то есть о ее развитии во взаимодействии с Западом, но уже у большевиков в картине мироустройства на арену выходят цивилизации Востока. Цивилизационное строительство СССР шло под сильным влиянием концепции евразийства.

Изучение истории, развития и актуального состояния стран в рамках цивилизационного подхода стало частью рационального, в том числе научного, знания. В XX веке было уже невозможно представить себе рациональные действия власти большой страны без того, чтобы определить ее цивилизационную принадлежность и траекторию развития. В переломные моменты именно здесь возникают главные противоречия и конфликты, доходящие до гражданских войн.

В моменты глубоких кризисов государства, подобных революциям 1917 г. или ликвидации СССР, речь идет не об изолированных конфликтах— политических и социальных, а об их соединении в одну большую, не объяснимую частными причинами систему цивилизационного кризиса. Он охватывает все общество, от него не скрыться никому, он каждого ставит перед «вечными» вопросами.

Как же определялись в этих вопросах реформаторы России во время перестройки и после 1991 года?

Среди идеологов антисоветского проекта бытовало три версии. Одна из них гласила, что Россия не является ни самостоятельной цивилизацией, ни частью иной большой цивилизации, она выпала из мирового цивилизационного развития и осталась в состоянии варварства.

Эту мысль проводил, например, А.Н. Яковлев. Он писал: «На Руси никогда не было нормальной, вольной частной собственности… Частная собственность — материя и дух цивилизации… На Руси никогда не было нормальной частной собственности, и поэтому здесь всегда правили люди, а не законы».

А.Н. Яковлев представлял реформу как «Реформацию России»— попытку политическими средствами превратить ее в цивилизованное общество. Не было никогда в России «материи и духа цивилизации» — а теперь будет! При этом речь здесь не идет о выпадении России из цивилизации на период советского строя, а именно о том, что «духа цивилизации» здесь не было никогда. Ратуя перед выборами в июне 1996 г. за Ельцина, А.Н. Яковлев сказал: «Впервые за тысячелетие взялись за демократические преобразования. Ломаются вековые привычки, поползла земная твердь».

Вторая версия состояла в том, что Россия представляет собой цивилизацию, но изначально антигуманную и тоталитарную. Советник Ельцина философ А.И. Ракитов радовался уничтожению СССР: «Самая большая, самая жестокая империя в истории человечества распадается». Он так излагал «особые нормы и стандарты, лежащие в основе российской цивилизации»: «Ложь, клевета, преступление и т. д. оправданы и нравственны, если они подчинены сверхзадаче государства, т. е. укреплению военного могущества и расширению территории».

А.И. Ракитов подчеркивает, что патологическая жестокость была изначально присущим, примордиальным качеством России: «Надо говорить не об отсутствии цивилизации, не о бесправии, не об отсутствии правосознания, не о незаконности репрессивного механизма во времена Грозного, Петра, Николая I или Сталина, но о том, что сами законы были репрессивными, что конституции были античеловечными, что нормы, эталоны, правила и стандарты деятельности фундаментально отличались от своих аналогов в других современных европейских цивилизациях».

В этой версии реформа виделась не как переход из варварства в цивилизацию, а как смена типа цивилизации, «вступление в Запад». Один из активных «прорабов перестройки» И. М. Клямкин утверждал: «Россия может сохраниться, только став частью западной цивилизации, только сменив цивилизационный код» [с. 21].

Третья версия была самой мягкой и сводилась к тому, что Россия была и есть часть Запада, структурный элемент западной цивилизации. Она лишь слегка отклонилась от «столбовой дороги» из-за советского эксперимента, и теперь ей надо прилежно учиться у Запада, чтобы наверстать упущенное за 70 лет.

Эта версия была сформулирована уже в 60-е годы, во время хрущевской «оттепели». П. Вайль и А. Генис показывают это в книге «60-е. Мир советского человека», где описаны умонастроения «кухонь» интеллигентской богемы, чьим идеологом и пророком стал И. Эренбург (его уподобляют апостолу Павлу). Они пишут: «Спор об отношении к западному влиянию стал войной за ценности мировой цивилизации. Эренбург страстно доказывал, что русские не хуже и не лучше Запада — просто потому, что русские и есть Запад».

Вначале 90-хгодов предлагались вариации этой идеи. Так, В.И. Мильдон пишет в журнале «Вопросы философии»: «Россия не Евразия, она принадлежит Европе и не может служить мостом между Европой и Азией, Евразией была Российская империя, а не Россия».

Эта трактовка вызывает недоумение. Как надо понимать, что «Российская империя — не Россия»? Что значит, что «Сибирь не часть России, а часть Российской империи»? Как это должны понимать якуты — они из России изгоняются и моста в Европу лишаются? Эта статья, а таких статей было множество, есть типичная идеологическая поделка невысокого качества.

Создание образа Востока как исторического и вечного врага России — важный мотив в идеологии разрушения СССР. В мягкой форме этим занимался уже Илья Эренбург, в 90-е годы— целая группа интеллектуалов. Одним из часто публикуемых авторов журнала «Вопросы философии» стал В. Кантор, специализирующийся на обличении азиатских народов «Степи». И это — в журнале Российской Академии наук, которая славилась в мире своей этнографической школой, накопившей огромное знание о кочевых цивилизациях.

И. Фридберг убеждает, что с Востока для России «постоянно идет угроза» — в то время как с Запада она получала только блага: «Через западные границы пришло в Россию все, что и по сей день является основанием могущества и национальной гордости России… — все виды транспорта, одежды, большинства продуктов питания и сельскохозяйственного производства — можно ли сегодня представить Россию, лишенной этого?».

Действительно, невозможно себе представить Россию вдруг лишенной всех видов одежды — а можно ли представить себе взрослого человека, всерьез озабоченного такой перспективой для России? И как это, интересно, Запад предполагает лишить Россию всего того, что он так щедро пропустил через свои границы?

Не в этом суть цивилизационных различий.

После 2000 года российская власть какое-то время избегала делать декларации о цивилизационном статусе России. Оппортунистическая концепция Горбачева о переходе к «общечеловеческим ценностям» была отброшена ввиду ее очевидной непригодности на фоне бомбардировок Югославии и глобального международного терроризма. Представление России как варварской страны, на которую не снизошел «дух цивилизации», было слишком уж пропитано тупой русофобией и не вязалось с патриотическими веяниями власти первых лет XXI века.

К концу второго срока президентства В.В. Путина стали делаться взаимоисключающие заявления, возникла большая неопределенность. В брошюре 2006 г. В.Ю. Сурков, который негласно считался идеологом Администрации президента, писал: «Развитие европейской цивилизации, частью которой является цивилизация российская, показывает, что люди на протяжении всех наблюдаемых эпох стремились, прежде всего, к материальному благополучию, а кроме того, пытались добиться такого устройства собственной жизни, в котором они могли бы быть свободными, и чтобы мир по отношению к ним был справедлив». Для нас здесь важно утверждение, что «российская цивилизация является частью европейской цивилизации».

Но в восьмом Послании В.В. Путина Федеральному собранию (2007 г.) был высказан важный тезис: «Мы должны и будем опираться на базовые морально-нравственные ценности, выработанные народом России за более чем тысячелетнюю свою историю».

«Базовые ценности, выработанные народом за тысячелетнюю историю» — это и есть мировоззренческая матрица, на которой собирается отдельная локальная цивилизация. Это заявление было понято как разрыв с философской основой неолиберальной реформы, с ее агрессивным западничеством.

Правда, от этого еще было далеко до того, чтобы назвать наши «базовые морально-нравственные ценности» и начать на них «опираться», но шаг был сделан важный. Однако сейчас же последовала коррекция. 8 июня 2007 г. в здании Президиума РАН с лекцией о русской культуре и будущем России выступил В.Ю. Сурков. Он начал с такого заявления: «Новый демократический порядок происходит из европейской цивилизации. Но при этом из весьма специфической российской ее версии».

На этой сложной идеологической конструкции В.Ю. Сурков основывал свою концепцию суверенной демократии. Не будем обсуждать утверждение, будто «демократический порядок» России «происходит из европейской цивилизации». Слишком уж он «специфический», этот порядок, да и кто из европейцев согласится признать себя его крестным отцом. Слово «демократия» в тезисе В.Ю. Суркова никакой реальной сущности не представляет. Ключевым в этом тезисе является утверждение о «российской версии европейской цивилизации». Это — отрицание положения осамобытности русской культуры и культуры других народов российской цивилизации.

Оговорка о специфичности «российской версии» дела нисколько не меняет, всякая цивилизация включает в себя разные национальные версии. В структуре Запада специфичны все культуры, испанцы не похожи на англичан, те на немцев и т. д. Главное, что В.Ю. Сурков заявил и с разными вариациями повторил, что он не считает Россию самостоятельной локальной цивилизацией, а рассматривает ее как структурный элемент Запада.

Из видения России как периферийной версии западной цивилизации вытекает ряд важных стратегических положений нынешней российской власти. Образ «России-как-Европы» порождает глубокий раскол российского общества (подобные конфликты по поводу положения народа на «карте человечества» обозначают как образно-географические драмы).

«Не выпасть из Европы, держаться Запада — существенный элемент конструирования России», — пишет В.Ю. Сурков, выделяя этот тезис жирным шрифтом.

Этот тезис вызывает вопрос: когда Россия была «принята» в Европу, чтобы сегодня беспокоиться, как бы из нее «не выпасть»?

Вспомним переломный момент начала XX века, когда, как говорилось, мы «выпали из Европы», — русскую революцию. Тогда в России началась мировая революция крестьянских стран, пытавшихся избежать втягивания их в периферию западного капитализма. Это было всемирно-историческим событием, как бы к нему ни относиться. Игнорировать этот факт невозможно.

Израильский историк М. Агурский пишет в книге «Идеология национал-большевизма»: «Если до революции главным врагом большевиков была русская буржуазия, русская политическая система, русское самодержавие, то после революции, а в особенности во время гражданской войны, главным врагом большевиков стали не быстро разгромленные силы реакции в России, а мировой капитализм. По существу же речь шла о том, что России противостоял весь Запад…

Капитализм оказывался аутентичным выражением именно западной цивилизации, а борьба с капитализмом стала отрицанием самого Запада. Еще больше эта потенция увеличилась в ленинизме с его учением об империализме. Борьба против агрессивного капитализма, желающего подчинить себе другие страны, превращалась невольно в национальную борьбу. Как только Россия осталась в результате революции одна наедине с враждебным капиталистическим миром, социальная борьба не могла не вырасти в борьбу национальную, ибо социальный конфликт был немедленно локализирован. Россия противостояла западной цивилизации».

Почти весь XX век Россия вела цивилизационную войну с Западом, сопротивляясь его экспансии, а теперь российская власть собирается «конструировать Россию» как часть Запада! Следовательно, надо определить, когда и как было оформлено принятие России в «семью» западной цивилизации. Это вопрос нетривиальный.

Немецкий историк Вальтер Шубарт в широко известной книге «Европа и душа Востока» (1938 г.) пишет: «Самым судьбоносным результатом войны 1914 года является не поражение Германии, не распад габсбургской монархии, не рост колониального могущества Англии и Франции, а зарождение большевизма, с которым борьба между Азией и Европой вступает в новую фазу… Причем вопрос ставится не в форме: Третий Рейх или Третий Интернационал и не фашизм или большевизм? Дело идет о мировом историческом столкновении между континентом Европы и континентом России… То, что случилось в 1917 году, отнюдь не создало настроений, враждебных Европе, оно их только вскрыло и усилило».

Все стороны этого столкновения понимали, что речь идет о мировоззренческом конфликте, о двух типах жизнеустройства. Дело не сводилось к конфликту идеологическому или формационному («капитализм-социализм»). Во время перестройки Л. Баткин предупреждал: «Запад» в конце XX в. — не географическое понятие и даже не понятие капитализма (хотя генетически, разумеется, связано именно с ним). Это всеобщее определение того хозяйственного, научно-технического и структурно-демократического уровня, без которого немыслимо существование любого истинно современного, очищенного от архаики общества». Понятие «истинно современного, очищенного от архаики общества» — цивилизационное, оно означает Запад. Другие общества, в том числе «капиталистические» с точки зрения формационного подхода (как, например, Япония), не являются «истинно современными, очищенными от архаики». Эти общества не принадлежат к западной цивилизации, они устроены существенно по-иному, чем западное общество.

Принадлежность народа к той или иной цивилизации, так же, как и принадлежность отдельной личности к тому или иному народу, выражается множеством объективных признаков. Однако вторым необходимым (хотя и не достаточным) множеством является самоосознание народа (и отдельной личности). О принадлежности к нации антропологи пишут: «Два человека принадлежат к одной нации, если, и только если, они признают принадлежность друг друга к этой нации». То есть нельзя человека считать русским, если сам он считает себя французом (мы не говорим о случаях административного произвола или маскировке своих побуждений). Точно так же и с цивилизационной принадлежностью. Нет смысла считать Японию частью западной цивилизации, если сами японцы так не считают.

В начале и в середине XX века подавляющее большинство русских не считало себя принадлежащими к западной цивилизации, в их самосознании Святая Русь (или «матушка Россия») была сама по себе, была особой частью человечества. Так же считали и на Западе, в том числе и те мыслители, которые испытывали уважение к России как цивилизации. Они признавали ее фундаментальное отличие от Запада.

О. Шпенглер писал: «Я до сих пор умалчивал о России; намеренно, так как здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску, жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между «матушкой Россией» и «Европой».

Для нас русская душа — за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью — остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое словами впечатление об этой душе. Оно, по крайней мере, не заставляет сомневаться в той неизмеримой пропасти, которая лежит между нами и ими» [с. 147–148].

Допустим, середина XX века — это уже история, и мировоззрение граждан России столь резко изменилось, что большинство осознает себя как принадлежащих к западной культуре. Но это было бы очень необычным явлением, и тот, кто сегодня заявляет о принадлежности России к Западу, должен был бы привести какие-то доводы в подтверждение своего тезиса или хотя бы сказать, что, по его мнению, в русском народе произошла такая трансформация.

Но примем как теоретически возможное предположение, что в 80-е годы граждане РСФСР потянулись к демократии и стали считать себя людьми западной культуры (хотя и специфической версии). Что же говорят эмпирические данные?

Они говорят, что за последние двадцать лет не произошло слома тех главных устоев русской культуры, для которых пробным камнем был Запад как иная цивилизация, относительно которой люди осознают свою культурную идентичность. В декабре 2006 г. Аналитический центр Ю. Левады провел большой опрос на тему «Россия и Запад». На вопрос «Является ли Россия частью западной цивилизации?» положительно ответили 15 %. Большинство, 70 % опрошенных выбрали ответ «Россия принадлежит особой («евразийской» или «православно-славянской») цивилизации, и поэтому западный путь развития ей не подходит». Затруднились ответить 15 %.

Пушкин говорил, что в России единственный европеец — это правительство. Надо бы к Пушкину прислушаться и, вероятно, проникнуться благодарностью к нынешнему правительству. Но ведь правительство и Россия — это не одно и то же. Мы сейчас речь ведем о России.

Таким образом, приписать Россию к западной цивилизации в течение всего XX века и поныне было никак не возможно, потому что подавляющее большинство ее населения считает себя принадлежащим к особой цивилизации и не подавало заявления на «вступление в Запад». На данный момент проблемы «как бы нам не выпасть из Европы» в повестке дня не стоит.

Да и существовала ли когда-нибудь в истории такая проблема? Надо сказать, что, поднимая ее сегодня, господа и коллеги вступают в противоречие сами с собой. Представления значительной части российской элиты о нации и о культуре проникнуты эссенциализмом. Это вера в то, что в «национальном характере» кроется некоторая неизменная сущность, которая придает культуре постоянную идентичность. Этому взгляду привержен и В.Ю. Сурков. Он пишет: «Воля к свободе и справедливости вырабатывается и закрепляется как природное свойство национального характера… Культура — это судьба. Нам Бог велел быть русскими, россиянами… Чтобы понять, как будет развиваться демократия в России, какая ее модификация применима здесь на практике, нужно определить архетипические, неотменяемые свойства русской политической культуры…».

Таким образом, в этой концепции цивилизационное самосознание «русских, россиян» является именно «архетипическими, неотменяемыми свойствами». Это изначально данное «природное свойство национального характера». Так что о мировоззренческом повороте и речи нет, россияне с самого начала — люди «европейской культуры» («Нам Бог велел быть» такими). Значит, отсутствуют необходимые субъективные условия (самоосознания народов России) для того, чтобы считать Россию «специфической версией европейской культуры».

Перейдем к другой стороне этого дела. Чтобы быть членом «европейской семьи народов», надо, чтобы эта самая семья тебя признала своим. Тут нельзя заплатить деньги и усесться на свое кресло «согласно купленным билетам». Это не тот театр.

Запад не желает и никогда не желал появления у него такого «родственника» — потому и откололся с такой ненавистью от Византии и стал тем, что мы понимаем как Запад. Так что, даже если бы отказ русских от самих себя был бы заведомым благом, оно нереализуемо просто из-за того железного занавеса, которым отгорожен от нас Запад, — гораздо более железного, чем сталинский.

В момент ликвидации СССР (1991 г.) на Западе, очевидно, не считали Советскую Россию частью западной цивилизации. Безансон пишет: «Все семьдесят лет коммунистического правления советская Россия была помешана на желании «догнать и перегнать» Запад; кончилось это тем, что она построила «некапиталистическое» государство, что означало, среди прочего, — государство «неевропейское» и «ультрарусское». Итак, СССР считается государством «неевропейским» и «ультрарусским». Есть ли основания считать, что реформы под руководством Ельцина, а затем В.В. Путина, придали России такие цивилизационные черты, которые убедили Запад, что она претерпела фундаментальную мутацию и стала частью Запада? Это было бы совершенно невероятным феноменом, и его надо было бы доказывать и доказывать.

Давайте зафиксируем факт, общеизвестный на Западе: между Западом и Россией издавна существует напряженность, неизбежная в отношениях между двумя разными цивилизациями, одна из которых очень динамична. Запад немыслим без экспансии — отсюда свершения Запада: завоевания Карла Великого, который «очистил» от славян Европу восточнее Эльбы, великие географические открытия и колониальные захваты в Азии, Африке, Америке и Австралии, возникновение необычного типа хозяйства, целью которого была безудержная нажива (капитализм), создание нового способа познания, целью которого было безудержное накопление знания (наука).

Факт возникновения на этой почве геополитической напряженности с Россией спокойно объясняется во «Всемирной истории», написанной 80 «лучшими» историками мира. На Западе это базовая книга, она стоит на полках в каждом школьном кабинете истории. Том 31 — «Россия»— написан немецкими историками.

Россия выросла как альтернативная Западу христианская цивилизация. Она по главным вопросам бытия постоянно предлагала человечеству иные решения, нежели Запад, и стала не просто его конкурентом, но и экзистенциальным, бытийным оппонентом — как бы ни пытались государство и элита России избежать такого положения. Политические декларации и Российского государства, и западных правительств нельзя принимать за признание реальной цивилизационной принадлежности большой сложной страны.

Попытка «встроить» Россию в Запад посредством реформ, начатых двадцать лет назад, увенчаться успехом не может. И дело не в экономических ошибках или недостатке средств — этой попытке противодействует массовое, никем не организованное самоосознание большинства граждан России и, с другой стороны, организованное и осознанное сопротивление государств и населения самого Запада.

Россия и Запад: структурное сравнение

Сравнение России и Запада как цивилизаций наталкивается на существенные методологические и психологические трудности, порожденные присущим сознанию интеллигенции евроцентризмом. Как идеология евроцентризм сложился в век Просвещения, в эпоху становления современной западной цивилизации. Он предполагает такое видение истории, при котором путь, пройденный Западом, признается единственно правильным («столбовая дорога цивилизации»), а все остальные варианты развития есть отклонения, ведущие к отставанию и «слаборазвитости». Однако рано или поздно все страны пройдут весь этот путь, но с излишними страданиями и потерями.

Восприняв, в XVIII веке, европейскую систему образования и вообще «прорубив окно в Европу», Россия не могла не впустить в себя некоторые духовные вирусы Запада, в том числе евроцентризм. Проникнутый евроцентризмом человек лишен способности правильно взвешивать исторические события. Он уверен, например, что техника, в мире которой он живет, создана в основном в Новое время цивилизацией Запада. Он видит лишь электричество, телевидение, самолет. А хлеб для него— это часть природы. Он не понимает уже, что для судеб человечества приручение лошади или выведение культурной пшеницы и картофеля были несравненно важнее изобретения автомобиля и атомной бомбы.

Виднейший антрополог XX века Клод Леви-Стросс пишет: «Вся научная и промышленная революция Запада умещается в период, равный половине тысячной доли жизни, прожитой человечеством. Это надо помнить, а не утверждать, что эта революция полностью перевернула нашу жизнь».

Вирус евроцентризма, внедренный в сознание культурного слоя России, можем уподобить латентному вирусу — он всегда в организме, но в особых условиях активизируется и вызывает страшные эпидемии. Чем больше людей проходило через школу, тем сильнее вирус евроцентризма теснил структуры нашего национального самосознания и вообще широкого взгляда на мир. Вся история человечества увидена нами в основном через очки Запада. Мы учили перипетии политической борьбы в Древнем Риме и схваток между Дантоном и Робеспьером, но практически ничего не знаем о великих цивилизациях ацтеков и майя, Китая и Индии, не говоря уж об Африке. Уже этим нам была навязана установка евроцентризма: «Восток— это застывшая маска». Восток (то есть все, что не «Запад») не имеет истории.

Если вспомнить школьный курс, то приходится поразиться, как мы не замечали очевидной вещи: даже древние войны этот курс истории освещал, как бы воюя на стороне Запада. Вот греко-персидские войны — мы, конечно, на стороне греков, благородных героев. Спартанцы, Александр Македонский кажутся нам такими близкими, не то, что персы или скифы. Даже подлое разграбление крестоносцами православных святынь Константинополя сумел как-то скрыть и приукрасить курс истории, преподаваемый в России.

Главный результат этого для нас состоял в том, что и для осмысления нашей собственной истории и нашего общественного бытия мы применяли идеологический аппарат евроцентризма, со всеми его понятиями, ценностями и мифами. Этим отмечен весь XIX век, примерно так же это проявилось на том этапе, когда в нашем обществоведении господствовал истмат с его представлениями о «правильном» процессе смены общественно-экономических формаций.

В результате мы пришли к такому положению, когда высшие руководители страны вынуждены были признать: «Мы не знаем общества, в котором живем». Это— исключительно тяжелое признание, знак назревающей беды. Боюсь, что «незнание общества» было общим для всего нашего культурного слоя. Иными словами, это незнание было вызвано не дефектами образования отдельных личностей, оно было явлением социальным. В команде Горбачева было немало «добрых» реформаторов, которые начали калечить организм СССР из самых лучших побуждений — просто не зная его глубинной сути.

Евроцентризм не имеет под собой научных оснований и состоит из набора мифов, который меняется в зависимости от обстановки (например, после краха фашизма миф о расовой неполноценности «дикарей» был выведен в тень). Траектория развития Запада как цивилизации неповторима. Во всей истории не было случая, когда вторжение Запада в иную цивилизацию и культуру привело к возникновению «туземного» либерального общества. Это всегда была гибель местной культуры, если она не укрылась где-то в катакомбах. Причины такой неспособности Запада к «гибридизации» с иными культурами уже более ста лет осмысливаются философами и историками, и сейчас многое ясно. Звучит как парадокс, но известно: чтобы сблизиться с Западом, надо от него закрыться. Только так смогла освоить многие черты Запада Япония (да и Россия).

Как идеология, отвечающая интересам господствующих классов, евроцентризм обладает огромной живучестью и время от времени овладевает даже массовым сознанием. Однако в противовес евроцентризму и на Западе, и в России многими учеными и философами развивалось представление о человечестве как сложной системе многих культур и цивилизаций. Их разнообразие необходимо не только для здорового развития, но даже и для существования человечества. Критическое отношение к давлению евроцентристских догм было бы на пользу нам всем, включая и наших «западников», и самому Западу.

Как же нам взглянуть на систему культур и цивилизаций беспристрастно, «оторвавшись» от тяготения — евроцентристского интеллектуального аппарата? Как увидеть «сверху» Россию и Запад на цивилизационной карте мира как существенно различные целостности (при наличии многих сходных черт)? Проще всего — через сравнение их структур, выявляя принципиальную несхожесть их главных элементов и связей. Тут многое сделано самими западными мыслителями и учеными, в том числе и теми, которые в своих оценках оставались на позициях — евроцентризма. Для нас здесь неважно, «уважают ли они Россию» или нет. Как они видят ее отличие от Запада — это главное.

Полемизируя в начале 70-х годов с Ж.-П. Сартром о причинах будущего краха СССР, К. Леви-Стросс дал классификацию подходов к видению незападных цивилизаций и культур «из Запада». Наиболее распространенным он считал «империалистический» подход (не вкладывая в это слово ругательного смысла) — втискивание реальности незападного общества в привычные западные понятия и термины. При этом реальность деформируется грубо, до неузнаваемости. Классическим примером такого подхода были, на мой взгляд, рассуждения Т.Е. Гайдара или А.Б. Чубайса о советской экономике.

Второй подход, свойственный обычно марксистам, — «диалектический», когда общество видится через борьбу противоположностей, через какое-то главное противоречие. Так, например, видится незападное общество через призму концепции модернизации. При таком взгляде это общество оказывается ареной столкновения агентов модернизации (как двигателя прогресса) с силами традиционализма как носителями консервативных или даже реакционных устоев. Это — тоже сведение любой культуры к аналогу современного западного общества, осью и условием равновесия которого является дуализм «единства и борьбы противоположностей».

Сам Леви-Стросс пытался развивать третий, «антропологический» подход — создание обширного свода понятий, позволяющих «перевести» сложную, плохо представленную в понятиях западного общг ствоведения действительность традиционного (незападного) общества на язык, доступный мышлению западного человека. Этот подход важен и для нас, потому что нам самим надо именно «переводить» российскую реальность (историческую и актуальную) на язык, доступный мышлению интеллигента, обученного в советском истмате или нынешнем антисоветском либерализме. За последние двадцать лет мы в этом продвинулись, хотя и недостаточно.

Трудов по систематическому сравнительному структурному анализу России и Запада пока нет. Но отдельных «мазков» этой картины в литературе можно собрать много. Вот, например, А. Безансон пишет: «Европа» как целое — постепенно вызревший плод уникального исторического опыта. Но можно ли в таком случае сказать, что Россия — часть Европы? Пройдемся по списку главных признаков «европейскости»: средневековая церковь и империя? нет, ничего подобного Россия не знала. Феодализм и рыцарство? нет. Возрождение и Реформация? нет. Таким образом, нет никаких оснований считать Россию частью Европы».

Кажется, он дает убогий перечень элементов для сравнения. Но важна суть подхода. Прочитав этот перечень, человек задумается. Разве в России не было «средневековой церкви и империи»? Да, в западном понимании не было, потому что и церковь, и империя России были настолько иными, чем на Западе, что вся цивилизационная конструкция оказывалась иной. Мы вспомним, какую роль сыграли в судьбе Европы религиозные ордены — тамплиеры и госпитальеры, францисканцы и иезуиты. Они создавали финансовую систему Запада, всепроникающую инквизицию, всемирную тайную политическую сеть и систему образования элиты.

Не было этого в России, как не было и многолетних внутриимперских войн европейского типа. Столетняя война, Тридцатилетняя война, война Алой и Белой розы — можно себе представить такое в России? Не было походов Карла Великого, превративших Европу в «кладбище народов», не было и крестовых походов.

Не было в России феодализма и рыцарства, а быстро установилось самодержавие. В России было немыслимо, чтобы какой-то рыцарский орден вроде Ливонского владел, скажем, половиной Сибири как независимым государством. Поэтому России и не требовалось «Возрождения» от темного Средневековья, не надо было искать образцов в греческой античности. И такого «национального несчастья», как Реформация, у нас не случилось — православие не породило в России религиозных войн, уносящих до двух третей населения. В этом смысле наш раскол не идет ни в какое сравнение. Не было и костров, на которых в Европе в ходе Реформации сожгли около миллиона «ведьм».

Не было варфоломеевских ночей, не было алхимии и масонства (если не считать мимолетных увлечений западнической элиты). Не было «огораживаний», превративших большинство населения в пролетариев и бродяг. Не было очистки целых континентов от местного населения. Не было работорговли, которая опустошила западную Африку. Не было опиумных войн, поставивших на грань вымирания Китай. Не было русского Наполеона, не было и русского фашизма — колоссального по мощности «припадка» Запада.

А ведь все это — конституирующие элементы становления современного Запада. Много чего не было в России, и совокупность всего этого настолько весома, что нежелание видеть ее принципиальных отличий от Запада трудно принять за искреннюю близорукость. Системное описание того, чего не было, еще предстоит, и это большая и важная работа. Здесь мы будем говорить о тех необходимых элементах, которые есть и на Западе, и в России, но устроены существенно по-разному.

Не было бы счастья, да несчастье помогло — неолиберальные реформы в России, начатые в самом конце 80-х годов XX века. Это был огромный эксперимент над Россией, который породил большой объем знания, труднодоступного в спокойное время, — на изломе видно строение ломаемой вещи.

Реформы в России стали огромной программой имитации Запада. Это программа замены тех институтов и систем, которые были созданы и построены в собственной культуре, на институты и системы чужой цивилизации, в данном случае— Запада. Такая «замена» чаще всего оборачивается уничтожением.

К. Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал: «Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого переустройства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы — или оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим» [с. 335]. Такой синтез мы видели и в России (СССР), и в Японии, и в Китае. Такую дезорганизацию и крах мы видим сегодня в РФ.

Если пробежать мысленно все стороны жизнеустройства, то увидим, что в 90-е годы реформаторы пытались переделать все системы, которые сложились в России и СССР, по западным образцам.

Была, например, у России своеобразная школа. Она складывалась в длительных поисках и притирке к социальным и культурным условиям страны, с внимательным изучением и зарубежного опыта. Результаты ее были не просто хорошими, а блестящими, что было подтверждено объективными показателями и отмечено множеством исследователей и Запада, и Востока. Нет, эту школу было решено кардинально изменить, перестроив по специфическому шаблону западной школы, сконструированной во время Великой французской революции.

Сложилась в России, за полвека до революции, государственная пенсионная система, отличная и от немецкой, и от французской. Потом, в СССР, она была распространена на всех граждан, включая колхозников. Система эта устоялась, была всем понятной и нормально выполняла свои явные и скрытые функции — нет, ее сразу стали переделывать по неолиберальной англосаксонской схеме, чтобы каждый сам себе, индивидуально, копил на старость, поручая частным фирмам «растить» его накопления.

Сложился в России, примерно за 300 лет, своеобразный тип армии, отличный от западных армий с их традицией наемничества (само слово «солдат» происходит от латинского «soldado», что значит «нанятый за определенную плату»). Никаких военных преимуществ контрактная армия не имеет, отечественные войны всегда выигрывает армия по призыву, которая выполняет свой священный долг. Такая армия стране и народу нужна и сейчас — но ее сразу стали ломать и перестраивать по типу западной наемной армии.

Наша система высшего образования складывалась почти 300 лет. Это— один из самых сложных и дорогих продуктов русской культуры, это и матрица, на которой наша культура воспроизводится. Уклад нашей высшей школы, организация учебного процесса и учебные программы— это инструменты создания особого типа специалистов с высшим образованием, интеллигенции. Заменить все эти выработанные отечественной культурой инструменты на те, что предусмотрены болонской конвенцией, — значит исковеркать механизм воспроизводства культуры России.

Имитация Запада стала принципиальным выбором. В сфере хозяйства самой крупномасштабной имитацией была попытка переделать советское хозяйство по шаблонам англосаксонской рыночной системы. Л. Пияшева писала в 1990 г.: «Когда я размышляю о путях возрождения своей страны, мне ничего не приходит в голову, как перенести опыт немецкого «экономического чуда» на нашу территорию… Моя надежда теплится на том, что выпущенный на свободу «дух предпринимательства» возродит в стране и волю к жизни, и протестантскую этику».

Кредо имитатора — найти «чистый образец» и скопировать его в своих условиях. Это совершенно ложная установка, противоречащая и науке, и здравому смыслу. Известно, что копирование принципиально невозможно, оно ведет к подавлению и разрушению культуры, которая пытается «перенять» чужой образец. При освоении чужих достижений необходим синтез, создание новой структуры, выращенной на собственной культурной почве. Так, например, была выращена в России наука, родившаяся в Западной Европе, так был создан «конфуцианский капитализм» в Японии.

Попытка заменять автохтонные системы России на западные симулякры очень много сказала нам и о России, и о Западе. Все признаки, которые отличают Россию от Запада как цивилизацию, мы здесь рассмотреть и даже перечислить не можем. Постараемся нарисовать два образа крупными мазками, не надеясь получить портреты в академической манере. Наша цель — выявить главное ядро признаков, показывающих фундаментальную несхожесть двух наших цивилизаций.

Россия и Запад: Фундаментальные мировоззренческие различия

Источником главных цивилизационных различий является, как говорят, несхожесть центральных мировоззренческих матриц («образа истинности»). Эта несхожесть обозначается или описывается разными способами.

Прежде всего, целый ряд ведущих мыслителей Запада сходятся в том, что совмещение Реформации и научной революции привели к колоссальной культурной мутации, которая и привела к возникновению новой, «современной» цивилизации модерна. Суть этой мутации — «расколдовывание мира», его десакрализация.

Новое время, порожденное чередой религиозных, научных и социальных революций, означало глубокое изменение в центральной мировоззренческой матрице, на которой велась «сборка» наций Запада Нового времени. Как писал немецкий богослов Р. Гвардини, одним из главных изменений было угасание религиозной восприимчивости.

Он поясняет: «Под нею мы разумеем не веру в христианское Откровение или решимость вести сообразную ему жизнь, а непосредственный контакт с религиозным содержанием вещей, когда человека подхватывает тайное мировое течение, — способность, существовавшая во все времена и у всех народов. Но это означает, что человек нового времени не просто утрачивает веру в христианское Откровение; у него начинает атрофироваться естественный религиозный орган, и мир предстает ему как профанная действительность».

М. Вебер в работе «Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира» писал: «Если рациональное эмпирическое исследование последовательно расколдовывало мир и превращало его в основанный на причинности механизм, оно со всей остротой противостояло этическому постулату, согласно которому мир упорядочен Богом и, следовательно, этически осмысленно ориентирован. Ибо эмпирически и тем более математически ориентированное воззрение на мир принципиально отвергает любую точку зрения, которая исходит в своем понимании мира из проблемы «смысла».

Утрата смысла бытия — большая и сложная проблема Запада (русские философы начала XX века считали это его трагедией). Это проблема не социальная, а именно цивилизационная, она формирует жизнь всех, кто овеян «духом капитализма».

Вебер писал: «Люди, преисполненные «капиталистического духа», теперь если не враждебны, то совершенно безразличны по отношению к церкви… Если спросить этих людей о «смысле» их безудержной погони за наживой, плодами которой они никогда не пользуются и которая именно при посюсторонней жизненной ориентации должна казаться совершенно бессмысленной, они в некоторых случаях, вероятно, ответили бы (если бы они вообще пожелали ответить на этот вопрос), что ими движет «забота о детях и внуках»; вернее же, они просто сказали бы (ибо первая мотивировка не является чем-то специфическим для предпринимателей данного типа, а в равной степени свойственна и «традиционалистски» настроенным деятелям), что само дело с его неустанными требованиями стало для них «необходимым условием существования». Надо сказать, что это действительно единственная правильная мотивировка, выявляющая к тому же всю иррациональность подобного образа жизни с точки зрения личного счастья, образа жизни, при котором человек существует для дела, а не дело для человека» [с. 89].

Вот первое фундаментальное отличие: незападные цивилизации, и, прежде всего, ближайшая к Западу христианская Россия, не претерпели такой мутации и сохранились как «культуры с символами» (Гегель). В них живо космическое чувство и ощущение святости мира, наличие в нем смысла. В России не атрофировался естественный религиозный орган, и мир не предстает какпрофанная действительность.

Это в равной степени справедливо по отношению к культуре и старой России, и советской, что признают и российские, и западные наблюдатели. Немецкий историк В. Шубарт в книге «Европа и душа Востока» (1938) писал: «Дефицит религиозности даже в религиозных системах— признак современной Европы. Религиозность в материалистической системе — признак советской России».

Эта «надконфессиональная» религиозность, присущая в советский период всем народам СССР, была системообразующей силой цивилизации. Сейчас, когда слегка утихли перестроечные страсти, в «Независимой газете» читаем признания такого типа: «В первые два-три десятилетия после Октябрьской революции (по крайней мере до 1937 г.) страна воспринимала себя в качестве цитадели абсолютного добра, а в религиозном смысле — превратилась в главную силу, противостоящую безбожному капитализму и творящую образ будущего».

К чему же пришел Запад за четыре века, начав с ломки Реформации? К опустошенности и нигилизму. В антологии по философии истории читаем: «Если в обществе исчезает «смысл», то возникают благоприятные условия для появления нигилизма, анархии, которые отвергают любые обязательства и обязанности перед обществом, а также уничтожают зависимость от всех норм. Ведь обязательства и нормы только тогда могут к чему-либо обязывать, когда признается их смысл».

Эту тему поднял Ницше, выразитель тоски Запада. Он сказал западному обывателю: «Бог умер! Вы его убийцы, но дело в том, что вы даже не отдаете себе в этом отчета». Хайдеггер писал: «Для Ницше нигилизм отнюдь не только явление упадка — нигилизм как фундаментальный процесс западной истории вместе с тем и прежде всего есть закономерность этой истории. Поэтому и в размышлениях о нигилизме Ницше важно не столько описание того, как исторически протекает процесс обесценения высших ценностей, что дало бы затем возможность исчислять закат Европы, — нет, Ницше мыслит нигилизм как «внутреннюю логику» исторического свершения Запада».

Ницше еще верил, что после убийства Бога Запад найдет выход, породив из своих недр сверхчеловека. Такими и должны были стать фашисты. Но Хайдеггер, узнав их изнутри (он хотел стать философом фюрера), пришел к гораздо более тяжелому выводу: «сверхчеловек» Ницше — это средний западный гражданин, который голосует «за тех, за кого следует голосовать». Это индивид, который преодолел всякую потребность в смысле и прекрасно устроился в полном обессмысливании, который невозмутимо воспринимает любое разрушение; который живет довольный в чудовищных джунглях аппаратов и технологий и пляшет на этом кладбище машин, всегда находя разумные и прагматические оправдания.

Хайдеггер усугубляет и понятие нигилизма: это не просто константа Запада, это активный принцип, который непрерывно атакует Запад («падает» на него). Это— послание Западу. Хайдеггер не указывает путей выхода, и вывод его пессимистичен: Запад — мышеловка, в которой произошла утрата смысла бытия. И это мышеловка такого типа, что из нее невозможно вырваться, она при этом выворачивается наизнанку, и ты вновь оказываешься внутри. Она — сущее Запада и была заложена в его гены с появлением техники, за которой стояла воля к власти. Атомная бомба взорвалась, когда Декарт сказал «Я мыслю…», — писал Хайдеггер в 1951 г.

Просвещение искало смысл бытия в прогрессе. Р. Нисбет пишет: «На протяжении почти трех тысячелетий ни одна идея не была более важной или даже столь же важной, как идея прогресса в западной цивилизации» [с. 127]. Эта идея приобрела силу естественного закона и стала идеологическим обоснованием социального порядка западной цивилизации. Она легитимировала и разрыв традиционных человеческих отношений, включая «любовь к отеческим гробам», и вытеснение чувств солидарности и сострадания. Ницше даже поставил вопрос о замене этики «любви к ближнему» этикой «любви к дальнему».

Исследователь Ницше русский философ С.Л. Франк пишет: «Любовь к дальнему, стремление воплотить это «дальнее» в жизнь имеет своим непременным условием разрыв с ближним. Этика любви к дальнему… есть этика прогресса, и в этом смысле моральное миросозерцание Ницше есть типичное миросозерцание прогрессиста… Всякое же стремление к прогрессу основано на отрицании настоящего положения вещей и на полноте нравственной отчужденности от него. «Чужды и презренны мне люди настоящего, к которым еще так недавно влекло меня мое сердце; изгнан я из страны отцов и матерей моих»…» [с. 18].

В настоящее время само понятие прогресс, предельно неопределенное и размытое, применяют к любой стороне бытия, но оно оказалось неспособным придать смысл бытию, который придает любовь, окрашенная религиозным восприятием мира. Являясь ключевым элементом идеологии Запада, идея прогресса в условиях неолиберализма уже совсем теряет гуманистическое содержание и становится выражением того нигилизма западного мироощущения, о котором писал Хайдеггер. Дж. Грей замечает на этот счет: «Связав свою судьбу с культом свободного рынка, западный консерватизм солидаризовался с духом своего времени, столь точно выраженном в откровенно нигилистическом изречении Хайека «прогресс есть движение ради движения» [с. 178].

Понимание того, что у человечества есть «долг перед будущим», который не связан с прямым обменом «ты мне — я тебе», есть часть традиционного знания всех незападных культур. Эта мощная мотивация действует уже в концептуально разработанной христианством форме почти две тысячи лет. В трактате «Педагог» Климента Александрийского (II–III вв.) сказано: «Один обрабатывает поле, имея в виду получить преходящую пищу, другой — имея в виду целость вселенной. Один насаждает для себя, другой насаждает и сеет из послушания Богу…».

Но эта установка утрачена, пожалуй, только у современного Запада. Вот вывод социологов, анализирующих мировоззренческие основания общества потребления: «Будущее не голосует, оно не оказывает влияния на рынок, его не видно. Поэтому настоящее стало красть у потомков». А индейская поговорка гласит: «Мы не получаем блага природы в наследство, мы берем их в долг у будущего». У.Р. Каттон приводит такую историю: «В 1921 году голодную общину на Волге посетил корреспондент американской газеты, собиравший материалы о России. Почти половина общины уже умерла с голоду. Смертность продолжала возрастать, и у оставшихся в живых не было никаких шансов выжить. На близлежащем поле солдат охранял огромные мешки с зерном. Американский корреспондент спросил у пожилого лидера общины, почему его люди не разоружат часового и не заберут зерно, чтобы утолить голод. Старик с достоинством отвечал, что в мешках находятся зерна для посева на следующий год. «Мы не крадем у будущего», — сказал он».

Разумеется, освоение в России навыков рационального научного мышления, массовое образование научного типа, модернизация хозяйства и быта вели к ослаблению традиционной религиозности, усилению скептицизма и появлению в интеллигенции нигилизма (хотя и иного, нежели на Западе, типа — нигилизма «петербургского образца», «веры в неверие» вплоть до готовности пойти на крест за эту веру).

Но в России никогда не было систематических культурных и политических усилий, направленных на искоренение «естественного религиозного органа». Сама русская революция была движением, в основе которого лежало глубокое религиозное чувство (можно говорить о ереси советского хилиазма). Поэтому и конфликт государства с церковью в 20-е годы, прямое следствие Гражданской войны, имел признаки религиозного конфликта. Советское идеократическое государство и начало слабеть в 70–80-е годы вследствие кризиса религиозной компоненты его мировоззренческой основы (кризиса крестьянского общинного коммунизма).

На Западе, напротив, Просвещение положило начало долгосрочной программы подавления религиозной восприимчивости, о котором говорил Р. Гвардини. П.Б. Уваров пишет: «Особенно ярко агрессивное неприятие традиционных религии и церкви проявилось в рамках масонства, единственного автономного движения интеллигенции, известного истории. Французский историк П. Шевалье в своей работе о масонах пишет следующее: «Свобода мысли для большинства масонов конца XIX и первой половины XX в. означала освобождение от любой религиозной веры, а наиболее решительное меньшинство масонов никогда не скрывало желания просто разрушить традиционные религии». Хорошим подтверждением тезиса П. Шевалье служат слова одного из лидеров французского масонства начала XX в. Лафера: «Мы не просто антиклерикальны, мы противники всех догм и всех религий… Действительная цель, которую мы преследуем, крушение всех догм и всех церквей» [с. 171–172].

Структурные отличия мировоззренческих матриц России и Запада определяли в Новое время не только расхождение их цивилизационных траекторий. Они вели и к потребности друг в друге. Несмотря на русофобию Запада., о которой уже говорилось выше, сильна была на Западе и тяга к России. Ее нередко высказывали и в явном виде. Дж. Кейнс, работавший в 20-е годы в России, писал (1925): «Ленинизм— странная комбинация двух вещей, которые европейцы на протяжении нескольких столетий помещают в разных уголках своей души, — религии и бизнеса… Чувствуется, что здесь — лаборатория жизни».

А Вальтер Шубарт написал в 1938 г.: «Никогда еще Европа, даже во времена Рима цезарей, не была так далека от Востока и его души, как ныне в прометеевскую эпоху. Противоположность между Востоком и Западом достигла своего высшего напряжения, но столь же огромно и стремление к его изживанию… Как бы это ни показалось смелым, но с полной определенностью следует сказать: Россия — единственная страна, которая может освободить Европу и ее освободит, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы».

Сергей Георгиевич Кара-Мурза Россия не Запад, или Что нас ждет

Читайте также Языковая картина мира

3 comments

Leave Comment

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.